1. Самая крупная сеть супермаркетов в мире. — Прим. пер.

2. Медийный магнат, часто обвиняемый в использовании своей медиа-империи для пропаганды правой идеологии. — Прим. пер.

3. Были использованы цены следующих журналов издательства Elsevier: Journal of Clinical Epidemiology, Radiation Physics and Chemistry и Crop Protection, все стоят US$31.50. Статьи в четвертом журнале, Journal of Applied Developmental Psychology, стоят US$ 35.95.

4. Использованы цены следующих журналов Springer: Journal of Applied Spectroscopy, Kinematics and Physics of Celestial Bodies и Ecotoxicology, все по 34,95 евро.

5. Использованы цены следующих журналов Wiley-Blackwell: Plant Biology, Respirology и Journal of Applied Social Psychology, по US$ 42.

6. Использован архив издательства Elsevier, Applied Catalysis, где была проверена цена их первого издания в апреле 1981 года.

7. Bjorn Brembs, 2011. What’s Wrong with Scholarly Publishing Today? II.

8. http://www.elsevier.com

9. The Economist, 26th May 2011. Of goats and headaches.

10. The Economist, там же.

11. Glenn S. McGuigan and Robert D. Russell, 2008. The Business of Academic Publishing: A Strategic Analysis of the Academic Journal Publishing Industry and its Impact on the Future of Scholarly Publishing // Electronic Journal of Academic and Special Librarianship, volume 9, number 3.

12. Печально известный британский медиа-магнат, уличенный в финансовых махинациях. Умер в 1991 году. — Прим. пер.

13. Springer Corporate Communications, 29th August 2011. С просьбой о комментарии я связался с Elsevier по электронной почте, но ответа не получил.

14. Deutsche Bank AG, 11th January 2005. Reed Elsevier: Moving the Supertanker. Global Equity Research Report. Цит. по: Glenn S. McGuigan and Robert D. Russell, указ. соч.

15. John P. Conley and Myrna Wooders, 2009. But what have you done for me lately? Commercial Publishing, Scholarly Communication, and Open-Access // Economic Analysis & Policy, Vol. 39, No. 1.

16. Статья 27.

17. The Economist, 22nd January 1998.

18. Glenn S. McGuigan and Robert D. Russell, там же.

19. Glenn S. McGuigan and Robert D. Russell, там же.

20. http://publicaccess.nih.gov/

21. http://www.rcuk.ac.uk/documents/documents/2006statement.pdf

22. Дэнни Кингсли продемонстрировал, что конкретные детали условий предоставления доступа имеют огромное значение:http://theconversation.edu.au/how-one-small-fix-could-open-access-to-research-2637

23. Bjorn Brembs, там же.

____________________________________________________

 

А вот отзывы о современных тенденциях в науке:

Известный науковед П. Фейерабенд заметил, что в науке оппонентов не столько убеждают, сколько подавляют: «Скептицизм сводится к минимуму; он направлен против мнений противников и против незначительных разработок… идей, однако никогда против самых фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи вызывают такую же «табу-реакцию, как «табу» в так называемых примитивных обществах. фундаментальные верования защищаются с помощью этой реакции, а также с помощью вторичных усовершенствований, и все то, что не охватывается обоснованной категориальной системой или считается несовместимой с ней, либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо — что бывает чаще — просто объявляется несуществующим».

Разбитая на зоны «научных племен», наука как иерархическая структура, освященная определенными интерпретациями, теориями, способами видения, болезненно реагирует на то, что может поколебать «средства освящения». В результате «нормальная наука» (Т. Кун) вытесняет все острое либо на свою периферию, либо вообще за свои пределы, объявляя ненаучным.

«Цель нормальной науки, — писал Т. Кун, — ни в коем случае не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, упускаются из виду». И далее: «Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно они к тому же нетерпимы к созданию таких теорий другими. Напротив, ис­следование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает»4. Ну а то, что не предполагается, но возникает, объявляется либо «ненормальной наукой», либо «нормальной ненаукой», табуизируется или, в лучшем случае, маргинализируется в виде публицистики, «научпопа» и т. п.

Узкоспециализированная, бисер-но-мозаичная наука продуцирует соответствующий ей тип образования, в котором узкая спецподготовка развивается в ущерб общетеоретической, панорамной, с одной стороны, и аналитике, с другой. Результат — «специалист-функция», «специалист-муравей». Тех, кто сопротивляется, стараются отсечь как можно раньше, не допустив в парадигму, а следовательно — и в науку, отчислить, не взять в аспирантуру, не дать защититься и т. п. Круг замыкается, нормальная наука торжествует в своем марше к импотенции и смерти, то есть к кризису и крушению парадигмы, которая редко способна к са­моразвитию. Реальное качественное развитие чаще всего происходит за пределами этого круга, куда, помимо прочего, выталкивают из нормальной науки тех, кто пытается заниматься, выражаясь куновским языком, не загадками, а тайнами — то есть прежде всего теорией и методологией, ставит под сомнение парадигму. В таких случаях сообщество меняет тип отношения с surveiller («надзирать») на punir («карать») (привет Мишелю Фуко) и стремится нейтрализовать угрозу тем или иным «дисциплинарным» (во всех смыслах) способом. Не случайно серьезные ученые заговорили о «новой инквизиции» в науке5.

Мягкая форма «научно-инквизиционного» воздействия — это призыв не строить теории, а заниматься фактами, то есть работать в сфере индуктивного знания. Важное само по себе, в «нормальной науке» оно получает гипертрофированное значение. «Нормальная наука» ориентирована на эмпирические факты, которые ее представители принципиально путают с научными. А ведь научный факт — это эмпирический факт, включенный в ту или иную теорию: вне теории, вне системы причинно-следственных связей, которые определяются только на основе теории, нет научных фактов, только эмпирические, стремительно превращающиеся в мусор внекаузальной системы. Не говоря о том, что эмпирический и источниковедческий идиотизм («идиот» по-гречески — «человек, который живет так, будто окружающего мира не существует») это не учитывает: природа коварна, но не злонамеренна (Эйнштейн), а человек в качестве объекта исследования или источника (хронист, летописец, историк, респондент) может не просто ошибаться, а сознательно искажать реальность. Причем одно искажение ложится на другое — и это подается в качестве эмпирической реальности. Я уже не говорю о переписывании и уничтожении письменных источников, а также об изготовлении, порой поточном, фальшивых источников.

Механику нормальной науки И. Со-лоневич описывал таким образом: «Профессор получает явление по меньшей мере из третьих рук. Явление попадает в профессорский кабинет, во-первых, с запозданием, во-вторых, в чьей-то упаковке и, в-третьих, подгоняется под уже существующую философскую теорию. гуманитарные науки недобросовестны, .они созна­тельно искажают факты, явления и события — в большинстве случаев даже и небескорыстно. Но дело-то обстоит так, что при данной методике общественных наук они ничего не могут понять, даже если бы и пытались сделать это добросовестно. Институты общественного мнения, вероятно, могли бы уловить сдвиги в психологии или в настроениях масс, установить некую закономерность этих сдвигов и на основании этого делать прогнозы, которые, по крайней мере, не были бы промахом на все 180 градусов. Но то, что мы называем гуманитарными науками, есть не только приблизительные науки. Это, если можно так выра­зиться, есть науки наоборот»6.

Эта «наука наоборот» — профес-сорско-профанная наука (поскольку обратная сторона «сухого профессорства» — профанация), по поводу которой на примере истории Гете за­метил, что она не имеет отношения к реальному духу прошлого — это «дух профессоров и их понятий, / Который эти господа некстати / За истинную древность выдают». Все это не означает, что «нормальная наука» абсолютно бесплодна, нет; более того, бывают периоды (например, 1950— 1970-е годы для социальных наук), когда она на подъеме, но эти периоды для «нормальной науки», во-первых, довольно кратки; во-вторых, развитие здесь все равно идет по логике «нормальной науки», а потому достижения носят скорее количественный, чем качественный характер. В любом случае, однако, сегодня «золотой век» «нормальной науки» далеко позади.

В равной степени сказанное выше не означает, что в «нормальной науке» нет сильных, великолепных ученых, — конечно, есть, и немало. Но чаще всего существуют они и добива­ются результатов вопреки принципам организации «профессорско-про-фанной» науки, на борьбу с которыми у них уходит столько сил, что КПД значительно снижается. При прочих равных чем меньше деятельность исследователя определяется правилами, принципами и логикой «нормальной науки», тем результативнее (в смысле «наука больших достижений») его работа. Наконец, значительно расширяет информационные и концептуальные возможности ученого, а также его сделочную позицию в «нормальной науке» функционирование в иной социоинформацион-ной среде — будь то практическая политика, разведдеятельность и т. п. Так, Арнольд Тойнби-мл. каждый год писал не только очередной том «Исследования истории» или заготовку к нему, но и — в качестве директора Королевского института международных отношений, одной из «фабрик мысли» «закулисы», — «Мировое обозрение», представлявшее не что иное как комбинацию политической и раз-веданалитики. Поэтому работы Той-нби свободны от типичных огрехов «профессорско-профанной» науки, и он, как правило, не ловился на те глупости, на которые покупались даже такие мэтры, как Макс Вебер, чьим единственным locus standi и field of employment было «поле чудес» «про-фессорско-профанной» науки. Так и вспоминаются слова из песни: «Поле, поле, поле чудес — в стране дураков», где это поле чудес было помойкой, на которую «старшие товарищи» Лиса Алиса и Кот Базилио привели «младшего научного сотрудника» Буратино закапывать золотые. Профессорская наука чаще всего плохо связана с реальностью, поэтому, когда ее представителей выносит, например, во власть, возникают конфузно-катастрофические ситуации — будь то профессора Муромцев и Милюков в 1906 году или уж совсем фарсовые фигуры лаборантов и младших научных сотрудников в 1992-м. Впрочем, как правило, профессора во власти (да и в реальной жизни) самостоятельными фигурами не являются — и это тоже говорит об их науке.

Наконец, в-третьих, наука существует не сама по себе, она — элемент властно-идеологической системы, того, что М. Фуко назвал «власть-знанием» (pouvoir-savoir). Впрочем, задолго до Фуко Велимир Хлебников написал: «Знание есть вид власти, а предвидение событий — управление ими». Классовый интерес, интерес «верхов», господствующих групп встроен в научный дискурс. Как заметил И. Валлерстайн, поиск истины — это вовсе не бескорыстная индиви­дуальная добродетель, а корыстная социальная рационализация отношений господства, эксплуатации и накопления капитала.

«Поиск истины, — писал он, — провозглашенный краеугольным камнем прогресса, а значит, благосостояния, как минимум созвучен сохранению иерархически неравной социальной структуры в ряде специфических отношений». И далее: «Научная культура представляла собой нечто большее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходимых капитализму институциональных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться такому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сегодня как «меритократия», а раньше — как «la carriere ouverte aux talents». Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархического распределения рабочей силы. Напротив, меритократия усилила иерархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная культура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования историческо­го капитализма. Сверхакцент на рациональности научной деятельности был маской иррациональности бесконечного накопления»7. Иными словами, общественная механика социальных интересов способна превратить рациональную по определению деятельность — науку — в иррациональную, где бесконечное накопление фактов будет соответствовать бесконечному накоплению капитала (или власти), где описание все более мелких деталей вытеснит опасную для иерархии теоретическую деятельность, где тайны систематически скрываются, а в качестве проблем подсовываются и рекламируются головоломки.

Иными словами, наука как исследовательский комплекс становится элементом того, что А. Грамши называл «культурной гегемонией» господствующего класса. Особенно ярко это проявляется в социальных и гуманитарных науках, которые нередко превращались не то что в системную функцию идеологии гос­подствующего класса в целом (то, что К. Мангейм называл «тотальной идеологией»), а в конъюнктурную функцию идеологических представлений и заказа отдельных представителей или даже отдельного представителя этого класса.

Итак, существуют серьезные внутринаучные и общесоциальные причины и механизмы вытеснения из сферы научного рассмотрения целого ряда проблем или недопущения целого ряда вопросов в научный дискурс. Речь, понятное дело, идет об острых проблемах, которые либо бросают интеллектуальный вызов научному истеблишменту, грозя сдернуть с его мэтров тогу научности, либо угрожают социальным, классовым интересам тех, кто заказывает «научную музыку» и в случае чего может обратиться к «научной инквизиции». Зеркально этому существует комплекс вопросов, сомнительное официальное решение которых фиксируется как единственно правильное, в котором нельзя сомневаться, а потому даже науч­ное рассмотрение этих вопросов трактуется в качестве преступления — как минимум интеллектуального. Ясно, что все это ведет к деин-теллектуализации науки, и если конец XIII века в Европе ознаменовался разводом между Верой и Разумом, то в конце ХХ столетия наме­тился развод между Интеллектом и Наукой. С 1980-х годов, не случайно совпав с враждебными острой научной мысли неолиберальной контрреволюцией и ее производным — глобализацией, процесс деинтеллектуализа-ции, банализации и одновременно детеоретизации науки об обществе шел по нарастающей, и только после кризиса 2008 года ситуация начала меняться — но только начала, даже до рассвета еще не так близко.

Куда же вытесняются острые, неудобные проблемы, исследование которых угрожает существованию научной иерархии и ее отношениям с властями предержащими? Кто под­хватывает брошенное другими в панике или в приступе алчности («доллар мутит разум») оружие и начинает действовать по принципу, который один датский ученый сформулировал как «В задачах тех ищи удачи, где получить рискуешь сдачи»? Сферы вытеснения — аналитически ориентированные журналистика, научно-популярная литература, эссеистика. Причем журналистика и т. п. здесь — форма, а аналитика, причем очень острая, — содержание. Агенты этой сферы — журналисты, писатели, выходцы из спецслужб, МВД, фрилансеры, на­конец, те ученые, которые не могут реализовать себя в системе существующих парадигм по научно-профессиональным или идеологическим причинам, короче говоря, с точки зрения конвенциональной науки — аутсайде-ры.За последние десятилетия в мировом интеллектуальном пространстве произошла интересная вещь: рядом со все больше превращающимся в «игру в бисер» научным дискурсом возник и быстро набрал силу интеллектуальный дискурс, выполняющий те функции и пытающийся решать те задачи, которые не выполняет и не решает «нормальная», то есть «профессорско-профанная», наука. Именно в его рамках создано немало сильных работ, бросающих вызов «профессорской» науке со стороны — from outside. «Аутсайдеры» свободны от сковывающих и деформирующих исследования догматических установок, причесывающих исследователей под общую гребенку как в интеллектуальном, так и в социопрофессиональном плане. Они не связаны дисциплиной, установками и мифами научного племени, поскольку чаще всего работают в одиночку или небольшой группой. Они вне мейнстрима с его оргструктурами, на иерархию и дутые авторитеты которых им глубоко наплевать. Они, подчеркну, как правило, скептически от­носятся к авторитетам — и групповым (традиция, школа), и индивидуальным (власть начальника). Именно поэтому «аутсайдерами» часто становятся в результате вытеснения из «ниши» (ср. рецессивная мутация в биологии). Нередко же «аутсайдерами» оказываются, напротив, из-за принципиального нежелания делать социоиерархиче-скую карьеру (в большой научной организации последнее есть необходимое условие карьеры собственно научной, профессиональной, деловой, но «Служенье муз не терпит суеты» и крысиных бегов). Поэтому проблема авторитета как власти для «аутсайдера» существует минимально и не сковывает его: он может позволять себе не заниматься головоломками, а приступить к разрешению тайн, то есть базовых фундаментальных проблем, для него наука — это творчество, радость бытия, удовольствие, а это эмоциональное состояние, как заметил когда-то Гегель, резко повышает интеллектуальные возможности. Собственно, точный смысл слова «дилетант» (этот факт очень любил подчеркивать наш замечательный биолог А. А. Любищев) означает не что иное как «человек, получающий удовольствие от своей работы».

Наконец, «аутсайдеры», как правило, редко бывают узкими специалистами, в основном это универсалы-системщики, мастера синтеза, синопсиса и интеграции. И это еще одна причина, почему они оказываются на периферии оргструктур. Отсюда же их конфликты с системой ру­тинного, узкоспециализированного образования.